Неточные совпадения
— Ну,
брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! — сказал
капитан, — теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! — Они обнялись;
капитан едва мог удержаться от смеха. — Не бойся, — прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, — все вздор на свете!.. Натура — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка!
— Всегда спокойная, холодная, а — вот, — заговорил он, усмехаясь, но тотчас же оборвал фразу и неуместно чмокнул. — Пуаре? — переспросил он неестественно громко и неестественно оживленно начал рассказывать: — Он —
брат известного карикатуриста Каран-д’Аша, другой его
брат —
капитан одного из пароходов Добровольного флота, сестра — актриса, а сам он был поваром у губернатора, затем околоточным надзирателем, да…
Алеша решил зайти к нему во всяком случае прежде, чем к штабс-капитану, хоть и предчувствовал, что не застанет
брата.
У
капитана была давняя слабость к «науке» и «литературе». Теперь он гордился, что под соломенной крышей его усадьбы есть и «литература» (мой
брат), и «наука» (студент), и вообще — умная новая молодежь. Его огорчало только, что умная молодежь как будто не признает его и жизнь ее идет особой струей, к которой ему трудно примкнуть.
Он останавливался посредине комнаты и подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств. В дверях кабинета стояли мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с
братьями тоже давно забрались в уголок кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда
капитан взмахивал руками высоко к потолку, то казалось, что самый потолок раздвигается и руки
капитана уходят в безграничные пространства.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться с «новым направлением». Начались религиозные споры, и в капитанской усадьбе резко обозначились два настроения. Женщины — моя мать и жена
капитана — были на одной стороне, мой старший
брат, офицер и студент — на другой.
Затем мой
брат, еще недавно плохо учившийся гимназист, теперь явился в качестве «писателя».
Капитан не то в шутку, не то по незнанию литературных отношений называл его «редактором» и так, не без гордости, рекомендовал соседям.
На следующий вечер старший
брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал
капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателями», и были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два
брата (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер,
капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие другие.
Все удивлялись этой разнице в чинах; оба
брата были в одно число записаны в гвардию, в одно число переведены в армейский полк
капитанами и в одно же число уволены в отставку.
— Убирайся к дьяволу! — заорал вдруг Золотухин. — Нет, стой,
брат! Куда? Раньше выпейте с порядочными господами. Не-ет, не перехитришь,
брат. Держите его, штабс-капитан, а я запру дверь.
В двадцатых годах, как теперь помню, пробубнился я жесточайшим манером — штабс-капитан Терпишка в пух обыграл! — натурально, к
брату.
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить, какое глубокое уважение питал
капитан к
брату. За столом, если никого не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала и очень мало кушала;
капитан совершенно молчал и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между
братьями всегда почти происходил следующий разговор...
— Господин
капитан, — обратился Петр Михайлыч к
брату, — распорядитесь о столе!
Выиграл один только
капитан у
брата и племянницы.
Эта просьба
брата всегда доставляла
капитану большое наслаждение. Он старательно выдувал свою трубочку, аккуратно набивал табак и, положив зажженного труту, подносил Петру Михайлычу, который за это целовал его.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к
брату, — как вы,
капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
— Это вот-с мой родной
брат,
капитан армии в отставке, а это дочь моя Анастасия, — прибавил он.
Капитан в отрывистых фразах рассказал
брату, как у него будто бы болела голова, как он хотел прогуляться и все прочее.
— Эге, вот как! Малый, должно быть, распорядительный! Это уж,
капитан, хоть бы по-вашему, по-военному; так ли, а? — произнес Петр Михайлыч, обращаясь к
брату.
Кроме случайных посетителей, у Петра Михайлыча был один каждодневный — родной его
брат, отставной
капитан Флегонт Михайлыч Годнев.
— Чему это,
капитан, вы смеетесь? — спрашивал его Петр Михайлыч. Он всегда называл
брата «
капитаном».
— Схожу-с! — повторил
капитан и, не желая возвращаться к
брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер. Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И
капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
—
Капитан! — обратился Петр Михайлыч к
брату. — Протяните вашу воинственную руку нашему литератору: Аполлон и Марс должны жить в дружелюбии. Яков Васильич, чокнитесь с ним.
Между тем у Годневых ожидали Калиновича с нетерпением и некоторым беспокойством. В урочный час уж
капитан явился и, по обыкновению, поздоровавшись с
братом, уселся на всегдашнее свое место и закурил трубку.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от
брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
— Николай Всеволодович, мне какой-то
капитан, называющий себя вашим родственником,
братом вашей жены, по фамилии Лебядкин, всё пишет неприличные письма и в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то про вас тайны. Если он в самом деле ваш родственник, то запретите ему меня обижать и избавьте от неприятностей.
Елена забралась с ногами на скамейку, положила локти на буковые перила и, угнездив между ними голову, закрыла глаза. Моряк вдруг стал в ее глазах ничуть не опасным, а смешным и жалким трусом. Ей вспомнились какие-то глупые куплеты о пароходном
капитане, которые пел ее
брат, студент Аркадий — «сумасшедший студент», как его звали в семье. Там что-то говорилось о даме, плывшей на пароходе в Одессу, о внезапно поднявшейся буре и морской болезни.
— Да, как шар! Она так на воздухе и держится сама собой и кругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оно ходит. Вот она штука какая! А открыл это все
капитан Кук, мореход… А черт его знает, кто и открыл, — прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне. — Сам-то я,
брат, ничего не знаю… А ты знаешь, сколько до солнца-то?
Сам Пухов, пожилой чиновник, и
брат его — помощник
капитана на Самолетском пароходе, служивший когда-то юнкером.
— Не струсил! — повторил Зарядьев сквозь зубы, набивая свою трубку. — Нет,
брат; струсишь поневоле, как примутся тебя жарить маленьким огоньком и начнут с пяток. Что ты, Демин? — продолжал
капитан, увидя вошедшего унтер-офицера.
— А вот как: мой родной
брат из сержантов в одну кампанию сделался
капитаном — правда, он отнял два знамя и три пушки у неприятеля; но разве я не могу взять дюжины знамен и отбить целую батарею: следовательно, буду по крайней мере полковником, а там генералом, а там маршалом, а там — при первом производстве — и в короли; а если на ту пору вакансия случится у вас…
В течение моих рассказов мне не раз приходилось говорить о сестре А. Ф. Бржесского, Близ. Фед. Петкович. Но теперь, соблюдая последовательность, я должен сказать несколько слов об их старшей сестре Екат. Фед. Романовой. Она была гораздо ровнее характером подвижной сестры своей. Совершенная брюнетка с правильными чертами и с восточным загаром лица, она, походящая романтизмом и нежностью на
брата Алексея, вышла замуж за морского
капитана Вл. Павл.
— Хемм!.. Штабс-капитан Рыбников. Очень приятно. Вы тоже писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую
братию. Печать — шестая великая держава. Что? Не правда?
— З-значит, мы с вами з-закутили! Люблю, черт! Не будь я штабс-капитан Рыбников, русский солдат, если я не люблю русских писателей! Славный народ! Здорово пьют и знают жизнь насквозь! Веселие Руси есть пити. А я,
брат, здорово с утра дерябнул.
— Удушился,
брат,
Капитан. Под дежу его как-то занесло; дежа захлопнулась, а нас дома не было. Пришли, искали, искали — нет нашего кота. А дня через два взяли дежу, смотрим — он там. Теперь другой есть… гляди-ко какой: Васька! Васька! — стал звать отец Вавила.
— А так, ваше высокоблагородие, — по солдатски вытянувшись, ответил Егорушка. — Грехи отмаливать пришел. Значит, на нашем пароходе «
Брате Якове» ехал наш губернатор… Подаю ему щи, а в щах, например, таракан. Уж как его, окаянного, занесло в кастрюлю со щами — ума не приложу!.. Ну, губернатор сейчас
капитана, ногами топать, кричать, а
капитан сейчас, значит, меня в три шеи… Выслужил, значит, пенсию в полном смысле: четыре недели в месяц жалованья сейчас получаю. Вот и пришел в обитель грех свой замаливать…
Недаром мой друг,
капитан Копейкин, пишет: «Не езди в Залупск! у нас,
брат, столько теперь поджарых да прожженных развелось — весь наш культурный клуб испакостили!» Да; развелись-таки и там.
— Прежде всего, — продолжал он, — я хочу вам сказать об его отце, моем старшем
брате, который был прекраснейший человек; учился, знаете, отлично в Морском корпусе; в отставку вышел
капитаном второго ранга; словом, умница был мужчина.
— А ты больно-то не ори — печенка лопнет… Горлом,
брат, здесь не возьмешь, сами орать-то здоровы — нас не перекричишь… — с нахальством сказал ему
капитан.
—
Братьев Молявиных, — отрывисто ответил
капитан.
— Ну,
брат, не всегда морская жизнь делает людей добрыми, как ты думаешь! Сам знаешь, какие крутые бывают
капитаны да офицеры. Небось, видал таких?
Капитан ли, офицер ли, хотя бы даже княжеского звания, а все, братец ты мой, тебя акул-рыба сожрет, как и нашего
брата матроса.
— Будь это с другим
капитаном, я, братцы, чарок десять выдул бы, — хвалился Ковшиков потом на баке. — Небось не смотрел бы этому винцу в глаза. А главная причина — не хотел огорчать нашего голубя… Уж очень он добер до нашего
брата… И ведь пришло же в голову чем пронять!.. Поди ж ты… Я, братцы, полагал, что по крайней мере в карцырь посадит на хлеб, на воду да прикажет не берег не пускать, а он что выдумал?!. Первый раз, братцы, такое наказание вижу!
— Танасио, они открыли наши траншеи и сыпят сюда непрерывно! Гляди! — услышал отважный
капитан голос
брата и, бледный, без кровинки в лице, Иоле предстал перед ним.
— О, Танасио! — горячо вырвалось из груди Иоле, — о, Танасио, о храбрости твоей знаем не только мы, простые смертные, но и Его Величество король и Его Высочество наш славный королевич Александр. A об юнаках наших нечего и говорить. Каждый из них взял за поговорку: храбр, как
капитан Танасио Петрович. Так они все говорят. Но, должно быть, впереди ждет нас слишком непосильная задача. Да, они слишком многочисленны, да, Танасио, их тысячи тысяч, тогда как нас… И оттого ты так задумчив, дорогой
брат.
Капитан Танасио внимательно и зорко глядит на
брата, глядит минуту, другую, третью. Потом говорит сдержанным, но твердым, не допускающим возражение, голосом: — Нет, подпоручик Иоле Петрович, на этот раз нам не потребуется услуги охотников. Было бы слишком безрассудно посылать людей на верную смерть…
И тогда же, он,
капитан Танасио Петрович старший дал ей торжественно слово беречь
брата, насколько это возможно только в боевом чаду.
Пропустив мимо себя орудия, Иоле с радостным и легким чувством поскакал вперед. Впереди батареи ехал его
брат Танасио. Лицо пожилого
капитана было, как всегда, озабочено и сурово. Брови нахмурены, губы сжаты. Впрочем, нынче эти брови показались Иоле более нахмуренными, нежели обыкновенно. Иоле видел ясно, что тревожные думы осаждают голову
брата. Ему стало бесконечно жаль его. Захотелось приласкать этого закаленного, сурового воина, который так мастерски умел владеть собою и своим настроением.
— Иоле, маленький Иоле! Что ты сделал со мной! — прошептал дрогнувшим голосом
капитан Петрович, открывая объятия младшему
брату.